іще дещо...

[ritaa]

ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС
(Рильке)


То был немой рудник усопших душ.
Как залежи серебряной руды,
Они во тьме тянулись. И по жилам
Струилась кровь, стремившаяся к людям
И, как порфир, тяжелая во мгле,
Алеющая кровь.

Там были скалы
И зыбкий лес. Мосты над пустотой
И тот большой, слепой и серый пруд,
Повисший над своим далеким дном,
Как дождевое небо над долиной.
И меж лугами, полная терпенья,
Едва виднелась плоская дорога,
Белевшая, как бледное лицо.

И этою дорогой шли они.
Мужчина в голубом шел впереди.
Он был безмолвен и нетерпелив.
Огромными кусками, не жуя,
Его шаги дорога пожирала.
А в складках платья чуть виднелись пальцы,
Давно забывшие о легкой лире,
Приросшей к левой согнутой руке,
Как розовый вьюнок к суку оливы.
Его сознанье как бы раздвоялось:
Взгляд, как собака, забегал вперед,
Спешил к ногам и снова убегал
И ждал его у каждого угла, -
А слух, как запах, крался за спиной,
Стремясь отстать, и иногда ему
Казалось, что он различает поступь
Обоих, шедших позади него.
И снова – лишь молчанья отголосок
Да слабый шелест голубой одежды.

“Они идут”, - он говорил себе,
А слышал только вторящее эхо.
Те двое шли, но были их шаги
Невыносимо тихи. Если б мог он
Взглянуть назад (на это был зарок:
Раз оглянувшись, навсегда губил он
Свершавшееся), он бы увидал их,
Идущих молча по его стопам.

Их, бога рудников и новостей –
Дорожный шлем над светлыми глазами,
Короткий жезл в протянутой руке
И крылья над завязками сандалий, -
И рядом с ним бредущую ее.
Столь горячо любимую певцом,
Что лира горше плакальщиц рыдала,
А из рыданий складывался мир,
Где повторялись: поле и селенье,
Дорога, лес, долина и река, -
Чтобы над этим проторенным миром,
Как над землею, заходило солнце.
И в небе, молчаливом и плакучем,
Блуждали опечаленные звезды, -
Столь горячо любимую.

И вот теперь она шла рядом с богом,
Стесненная нарядом погребальным,
Брела неверно, мягко, терпеливо,
Уйдя в себя, ничуть не помышляя
Ни о мужчине, шедшем впереди,
Ни о дороге, возвращавшей к жизни.
Уйдя в себя. Всем существом своим
Отдавшись смерти.
Как полон плод и сладостью, и мраком,
Она была полна своей кончиной,
Недавней и не понятой еще.

Она опять была невинной девой
И недотрогой, грустной и красивой,
Как молодой цветок в вечерний час.
И тело столь отвыкло от объятий,
Что даже легкое прикосновенье
Руки того, кто вел ее вперед,
Казалось ей грубейшим из насилий.
Она уже была не та, что раньше
Звучала в лад созвучиям поэта,
Уже не остров на широком ложе,
Уже не златокудрая жена.
Она была безвольной, как одежда,
Окончившейся, как прошедший ливень,
И разделенной, как последний хлеб.

Она принадлежала подземелью.
И вдруг,
Остановив ее, с внезапной скорбью
Гермес проговорил: - Он обернулся. –
И не поняв, она спросила: - Кто? –
А там, вдали, где чуть светился выход,
Стоял другой, чьи темные черты
Ей были незнакомы. Он стоял
И видел, как по луговой тропе
Смертельно омраченный бог известий
Пошел назад за светлою фигурой,
Что молча удалялась в темноту,
Стесненная нарядом погребальным,
Неверно, мягко, терпеливо шла.