Ремарк. Жизнь взаймы.

[ritaa]

Не всегда поступаешь правильно. Даже если сам сознаешь. Но именно в этом иногда и заключается прелесть жизни.

В стране, где деньгам дают ласкательные имена, никогда не будет фашизма.

Она знала, что он будет прав; но какая в том польза, даже если знаешь, что другой прав? Разум дан человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя. Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.

-И почему эти стражи здоровья обращаются с людьми, которые попали в больницу, с таким терпеливым превосходством, словно те младенцы или кретины?
-Они мстят за свою профессию. Если у кельнеров и больничных сестер отнять это право, они умрут от комплекса неполноценности.

От судьбы никому не уйти. И никто не знает, когда она тебя настигнет. Какой смысл вести торг со временем? И что такое, в сущности, длинная жизнь? Длинное прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из нас живет минутой. Все, что ждет нас после этой минуты, - только надежды и иллюзии.

-Я верю в пользу запретного. Это тоже терапия. А вы верите?
-Для других не верю.

-Вам уже говорили, что вы очень красивая женщина?
-Да. И притом в значительно менее примитивных выражениях.

Облачившись в одежду мертвеца, я несколько часов лежал, спрятавшись, у реки в ожидании ночи. Я по-прежнему чувствовал страшное отвращение; но вдруг я понял, что одежда, которую я носил, будучи солдатом, вероятно, тоже принадлежала мертвым… после трех лет войны было не так уж много новой форменной одежды… а потом я начал размышлять над тем, что почти все, чем мы владеем, нам дали мертвые… наш язык и наши знания, способность чувствовать себя счастливым и способность приходить в отчаяние. И вот, надев платье мертвеца, чтобы снова вернуться к жизни, я понял, что все, в чем мы считаем выше животных, - наше счастье, более личное и более многогранное, наши более глубокие знания и более жестокая душа, наша способность к состраданию и даже наше представление о Боге – все это куплено одной ценой: мы познали то, что, по разумению людей, недоступно животным, познали неизбежность смерти.

Поверьте мне, шахматы дают нашим мыслям совсем другое направление. Они так далеки от всего человеческого… от сомнений и тоски… это настолько абстрактная игра, что она успокаивает. Шахматы – мир в себе, не знающий ни суеты, ни… смерти. Они помогают. А ведь большего мы и не хотим, правда? Нам надо одно: продержаться до следующего утра…

Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать.

-Вы что же, стараетесь нарочно погубить себя?
-А кто этого не делает?

-А кто же мы? Быки или матадоры?
-Всегда приходится быть быком. Но думаешь, что ты матадор.

-Что? Вы хотите оставить меня под дождем на дороге?
-Да. Моя машинная двухместная. Дышите глубже, любуйтесь горами, благодарите Бога за свое спасение и думайте о том, что людям, гораздо лучшим, чем вы, пришлось умереть.

-Ты действительно хочешь поселиться здесь? Просто потому, что этот отель первым попался тебе на глаза?
-Да. Я вообще хочу так жить, не слушая советов, без всяких предубеждений. Жить, как живется.

У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.

Свобода – это не безответственность и не жизнь без цели. Легче понять, какой она не бывает, чем какая она есть.

-Для начала, - ответила Лилиан, - закажи мне морских ежей. Причем штук двенадцать.
Гастон невольно посмотрел на цену.
-Морские ежи вредны для здоровья.
-Только для скряг. У них от ежей начинается удушье, дядя Гастон.

Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой позолотой хороших манер?

-А ты умеешь обращаться с этой штукой?
-Конечно. Научился во время войны.
Ты многому научился во время войны. Правда?
-Очень многому. Ведь почти всегда война.

-Почему вы живете на левом берегу? Из романтических побуждений?
-Случайно. Это самое лучшее побуждение из всех, какие я знаю.
-Вам следует жить на Вандомской площади.
-Просто поразительно. Сколько людей знают, где мне жить, лучше, чем я сама.

-Говорят, что последняя владелица этой виллы с наступлением утра приказывала умерщвлять своих любовников. Эта римлянка была романтической особой и не могла примириться с разочарованием, которое наступало после ночи, полной иллюзий.
-До чего сложно! Неужели она не могла просто отсылать их до рассвета? Или же уходить самой?
-Не всегда это бывает самым простым. Ведь от себя самого не скроешься.
-Это всегда просто, если твердо помнить, что привязанность к собственности ограничивает и сковывает.
-Вы не хотите владеть никакой собственностью?
-Я хочу владеть всем, а это значит не владеть ничем.

Как прекрасны эти женщины, которые не дают нам стать полубогами, превращая нас в отцов семейств, в добропорядочных бюргеров, в кормильцев; женщины, которые ловят нас в свои сети, обещая превратить в богов. В каждой из них заключена Цирцея. И самое смешное то, что они в это не верят. В них горит пламя молодости, но за ними уже пляшет невидимая тень – тень мещанства и тех десяти кило, которые они вскоре прибавят; тень семейной скуки, мелочного честолюбия и мелких целей, душевной усталости и самоуспокоенности, бесконечного однообразия и медленно приближающейся старости.

-В чем же ваш секрет? В большом будущем?
-У меня нет будущего. Никакого. Вы себе не представляете, как это многое облегчает.

-До чего мы докатимся, если богатые холостяки – у нас их и так немного – будут брать себе в жены английских манекенщиц. Теперь это стало модным. Страну форменным образом грабят.
-Следовало бы издать закон, запрещающий это. Хорошо бы запретить также их младшим братьям, у которых нет средств, жениться на богатых американках: ведь те не знают, что после буржуазной любви до брака их ожидает одиночное заточение в гареме мужа.

-Женская красота наводит на меня грусть. Почему?
-Потому что знаешь, как быстро она проходит, и хочешь ее удержать.
-Так просто?
-Не знаю. По-моему, этого достаточно.

Жизни не надо смотреть в лицо. Достаточно ощущать ее.

Гонщики напоминали ей детей, которые стараются перебежать дорогу перед мчащимся автомобилем. Так же поступают куры и погибают под колесами машины. На когда взрослые люди ведут себя подобным образом, это вызывает не восхищение, а только досаду. Жизнь была для Лилиан чем-то великим, и смерть была чем-то великим – с ними нельзя было шутить. Мужество вовсе не равнозначно отсутствию страха; первое включает в себя сознание опасности, второе – результат неведения.

На лицах окружавших ее людей, Лилиан читала жажду сенсации, тайную жажду. Для них смерть была развлечением. Они наслаждались ею не в открытую, а тайно, маскируя свои чувства лживым сожалением, лживым испугом и удовлетворением, что сами остались целы.

Превысить скорость, данную людям, еще не значит стать Богом. Говорят, что только человеческий мозг способен изобрести средства, с помощью которых человек превосходит свою собственную скорость. Это неправда. Разве вошь, забравшись в оперение орла, не превосходит сама себя в скорости.

На секунду ей показалось, что все окружающее исчезло, подобно пестро размалеванной, украшенной сусальной позолотой театральной декорации. Лилиан увидела голые колосники – остров этих декораций. На мгновение она как бы отрезвела. Но колосники продолжали стоять, и она поняла, что на них опять можно навесить любые декорации. «Наверное, этого почти никто не знает, - думала она. – Ведь каждый человек живет при одной-единственной декорации; он свято верит, что только она существует на свете, не ведая, что декорациям нет числа. Но он живет на фоне своей декорации до тех пор, пока она не становится старой и потрепанной, а потом эта рваная серая тряпка покрывает его, подобно серому савану, и тогда человек снова обманывает себя, говоря, что наступила мудрая старость и что он потерял иллюзии. В действительности же он так ничего и не понял.

-Когда ты опять уйдешь?
-Я не ухожу, Клерфэ. Просто меня иногда нет.

Всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии.

Пока ты помнишь о беспрестанном падении, еще ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на края пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, - жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не шевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.

Мне бы хотелось перепутать все на свете. Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.

Платье – это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек становится иным, хотя сразу это и не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья, воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и вместе с тем не потерять не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают, как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверное друзья и даже чем возлюбленный.
Шляпка, которая идет тебе, служит большей моральной опорой, чем целый свод законов. В тончайшем вечернем платье, если оно хорошо сидит, нельзя простудиться, зато легко простудиться в том платье, которое раздражает тебя, или же в том, двойник которого ты на этом же вечере видишь на другой женщине: такие вещи казались Лилиан неопровержимыми, как химические формулы. Но она знала также, что в моменты тяжелых душевных переживаний платья могут стать либо добрыми друзьями, либо заклятыми врагами; без их помощи женщина чувствует себя совершенно потерянной, зато когда они помогают ей, как помогают дружеские руки, женщине намного легче в трудный момент. Во всем этом нет ни грана пошлости, просто не надо забывать, какое большое значение имеют в жизни мелочи.

-Почти ни один человек не думает о смерти, пока она не подошла к нему вплотную. Трагизм и вместе с тем ирония заключается в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мы постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными.
-И более нетерпеливыми, отчаявшимися и боязливыми.
-И более понятливыми и великодушными.
-И более эгоистичными…
-И более бескорыстными, потому что на тот свет ничего не возьмешь с собой.
-Короче говоря, мы были бы примерно такими де, какие мы сейчас.

Лилиан не боялась несчастья, слишком долго она прожила с ним бок о бок, приспособившись к нему. Счастье ее тоже не пугало, как многих людей, которые считают, что они его ищут. Единственное, чего страшилась Лилиан, - это оказаться в плену обыденности.

Пути назад в любви нет. Никогда нельзя начать все сначала: то, что происходит, остается в крови. Он уже не будет с ней таким, как прежде. Таким он может быть с любой другой женщиной, только не с ней. Любовь, так же как и время, необратима. И ни жертвы, ни готовность ко всему, ни добрая воля – ничто не может помочь: таков мрачный и безжалостный закон любви.

В состоянии равновесия человек уверен в том, что с ним ничего не случится. Оно как бы делает человека ясновидящим, спасая его от всяких сомнений, колебаний и неуверенности.

-Место, где ты живешь, не имеет ничего общего с самой жизнью. Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет. До самых простых истин иногда доходишь окольными путями.
-Но когда тебе об этом говорят, все равно не помогает. Правда?
-Да, не помогает. Надо пережить это самому. А то все время будет казаться, что ты упустил самое важное.

Человек, которому предстоит долгая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько он действительно жил, то оказывается, что всего-то у него было несколько дней или в лучшем случае несколько недель. Если ты это усвоил, то две-три недели или два-три месяца могут означать для тебя столько де, сколько для другого значит целая жизнь.

Все на свете содержит свою противоположность; ничто не может существовать без своей противоположности, как свет без тени, как правда без лжи, как иллюзия без реальности, - все эти понятия те только связаны друг с другом, но и не отделимы друг от друга.

Сравнения:
Глаза, в которых тлела чуть заметная издевка.
Грязные серые сумерки вползали в комнату через окно.
Домов становилось все больше и больше, фары вырывали их из темноты, где шел дождь.
Время было клейким, как липкая бумага, на которой медленной мучительной смертью умирали мухи.